«Война лишила меня дня рождения»

Ростовский ветеран видел первый час нападения немецких войск на СССР, застал Ростов в годы оккупации, «прикрывал» Тегеранскую конференцию 

Бывшему фронтовику, а ныне полковнику в отставке Александру Карпенко скоро исполнится 97 лет. После общения с ним мне трудно в это поверить: он бодрый, обаятельный, с прекрасным чувством юмора, ясной памятью и правильной осанкой. Бережно хранит тетрадь, прошедшую с ним всю войну. Издавать не планирует, но по сей день записывает воспоминания и описания сражений. Много читает. В книжном шкафу ветерана коллекция книг о войне и сборники советских анекдотов. В стеллаже – коллекционные машинки, выставленные в ряд. Самые разные, от двадцать первой «Волги» до полицейского автомобиля. «Для внуков», – поясняет ветеран, улыбаясь.

– Александр Захарович, вы ростовчанин?

– Не совсем. Родился я на севере области, в селе Поповка Кашарского района. Семья жила безбедно, мы держали хозяйство. Были лошади, коровы, свиньи, птица… Мать, помню, заставляла меня разносить молоко по деревне. А дед был кузнец, всё мог делать: и колёса на повозку, и предметы по хозяйству. К нему приезжали даже из сёл других районов. В общем, жили – не жаловались. До 1932 года, до голодомора. Мы продали всё, кроме нескольких лошадей, и приехали в Ростов. Купили домик в дачном участке, где подешевле было. Дед открыл кузницу, работал и здесь. Я был маленький, помогал ему, раздувал горн. Ходил в Ростовское подготовительное училище, а когда узнал, что мои друзья поступили в артиллерийскую спецшколу, тоже захотел. Появился у меня лучший друг, Яшка Грановский… Я с ним нехорошо поступил, он на меня обиделся. Чтобы только не учиться со мной в одном артиллерийском училище, Яшка уехал в Москву.

– Что же вы ему такого сделали?

– Девушку увёл. Лиечку (кивает на портрет за спиной). На момент нашего знакомства у меня была другая девушка, Оля. Мы с ней ещё в театр Максима Горького ходили, когда он только открылся. А тут – Лия. Она была в восьмом классе, я – в десятом. Такая красавица! И жутко популярная у парней. Забегая вперёд, скажу, что как только она стала моей женой, я порвал фотокарточки всех её ухажёров. Ну а зачем они ей? Сказал: «Вот, смотри: вся память ушла в небытие». А одну фотографию оставил, Яшки Грановского. Он жил около ипподрома. Идём мы как-то из школы домой, пешком. Яшка захлёбывается восторгом: «У меня та-а-акая барышня! Я просто с ума схожу от неё. Хочешь, познакомлю?» Зашли домой, где Лия жила с родителями. Посидели, поговорили, потом вышли во двор. Лия на прощание говорит: «Саша, если будет возможность, заходи как-нибудь, поболтаем». Конечно, я приходил, и вскоре мы стали встречаться. А Яшке она стала отказывать во встречах по всяким поводам. Хотя поклонников у неё была тьма. Как-то я пришёл к ней домой, смотрю: пресс-папье на столе. Причём из какого-то легкоцарапаемого материала. А на нём – столько имён! Петя, Коля, Миша… Я взял и всё стёр. «Лия, – говорю, – у тебя пресс-папье было грязное, с какими-то непонятными надписями. Я его почистил». «Да как же! – восклицает она. – Это же мои друзья, товарищи школьные!» «Знаю я этих товарищей», – ворчу добродушно. Мама её, Александра Андреевна, очень меня любила. Говорила дочери: «Не крути хвостом. Лучше Саши у тебя никого не будет». С Лией мы встречались четыре года до войны. А Яшка так рассердился, что уехал. Он погиб в 1941 году, в первый же месяц войны.

– Как для вас началась война?

Таким Карпенко был в годы войны

– Война лишила меня дня рождения. Я родился 20 июня. По выпуску из Ростовского артиллерийского училища в мае 1941 года мне должны были дать отпуск, но почему-то не дали, а отправили проходить военную службу в Одесский военный округ. Я попал в 25-ю Чапаевскую дивизию в Бессарабии в стрелковый полк, был старшим батареи и командиром первого взвода одновременно. Где-то 16-17 июня нам объявили, что будут учения. Мы находились недалеко от границы с Румынией на расстоя­нии около десяти километров, а во время учений подошли ещё ближе, километра на полтора от границы. Там я и планировал отметить двадцатилетие. Впервые в жизни самостоятельно, без родителей. Позвал ребят, с которыми более-менее сблизился. Те сказали: «Саша, о чём речь, конечно, отметим!» Заранее условились с датой: воскресенье, 22 июня. Надо было позаботиться об угощении. «Поедем на озеро, острова красивые, там водичка, природа, лодочки…» – говорили сослуживцы. 21 июня была суббота, жара стояла несусветная. Хорошо помню, что орудия были на позиции примерно в пятнадцати метрах друг от друга. По полевому телефону получили приказ: «Всем подразделениям остаться на местах до утра». А мы после учений устали, повеяло прохладой… Конечно, уснули. Где-то в четыре часа утра, чуть только рассвет забрезжил, началась страшная стрельба. Грохот. Вскочили все. Я проснулся и думаю: до рассвета ещё далеко, почему так рано решили начать учения? Смотрю на границу: всё в огне. Это был первый час войны. И сразу, почти одновременно, поступил новый приказ по телефону: «Батарея, к бою!» Никто не подумал, что война. Все решили, что провокация. Их до войны было много, например как на Дальнем Востоке. О чём подумал я? Плакал мой день рождения, накрылся медным тазом. Никакого отдыха не будет… 

– Что было потом?

– Рано утром, ещё до рассвета через границу начали переправу части румынских войск, пехота пошла врукопашную. С утра, в предрассвете, мы увидели чёрное небо самолётов. Они летели невысоко, в сторону Одессы, для бомбёжки. Нас не тронули. Южную границу мы удерживали дней десять. Затем получили команду отходить вглубь страны. Все части – с боями, перекатами – стали двигаться. Кто добрался до Одессы, воевал там. Боеприпасов не было, помощи никакой, кучами раненые, город в огне… Затем их перебросили в Севастополь. А там ещё хуже. Кто не умер в Одессе, умер в Севастополе. Приказали сжечь знамёна, документы. И нам дали направление на Одессу, но мы не пробились, поскольку стояли севернее, оторваннее. Мы отходили, но там были топкие места. Лиманы были длинные, трудно проходимые, вода… Наш полк в полном составе был ориентирован на Николаев. В нашей батарее было человек шестьдесят. Молодые ребята восемнадцати лет. Раненые были, убитых – нет. Удерживали Варваровский мост на речке Южный Буг. Там, под Николаевом, в одном из боёв во время смены огневой позиции я был тяжело ранен. То ли мина, то ли снаряд – чёрт его знает, но я с лёгкостью пёрышка вылетел из седла. Упал. 

Очнулся, передо мной – солдаты. Похоже, что наши. Поле высматривают. Тяжелораненых не брали, они бы не доехали. Хриплю из последних сил: «Заберите… я командир». И тьма.

– Где вы очнулись?

– В подвижном полевом госпитале в Варваровке, на базе какого-то брошенного хозяйства. Двор огромный, зарос бурьяном. Весь белый. Пригляделся – это простыни. Накрытые люди, то ли убитые, то ли раненые… Хранить их негде было, лежали на земле, а чтобы мухи не садились, стелили поверх тел простыни. Никаких условий, да что там – воды не было, чтобы дать напиться! Сделали худо-бедно операцию и положили на полуторки, маленькие машины, повезли меня в Керчь. Там сделали серьёзную операцию. В госпиталях я провёл полгода. 

Когда в Керчи запахло огнём и немцами, меня эвакуировали на барже. Думаю, что угольной, потому что она была вся чёрная и люди ходили грязные, как шахтёры. Хотя бог его знает, разве их кто-то мыл, эти баржи… не до того было. Везли куда попало. А я попал – куда вы думаете? – в родной город, на Дон. Госпиталь находился на Будённовском, в гостинице «Ростов». Все этажи были переоборудованы, везде лежали раненые. Лиечка приходила… Был конец 1941 года. А в начале ноября город оккупировали, меня повезли в Нагорный Карабах. Там уже я стал ходить. Потом в Карабах привезли большое количество тяжелораненых, а помещать их некуда. Поэтому был получен приказ: кто может шевелиться, тот едет на долечивание не в госпиталь, а в лечебное заведение. С каждым побеседовали: кто? откуда? Говорю, что ростовчанин. Решили меня обратно в Ростов отправить. Доехали до Батайска. Остановка. Смотрим, а в стороне Ростова всё пылает. Приходят военные ночью и объявляют: «Ростов полчаса назад был сдан. Всем выходить на проверку документов!» Объяснили, что в Ростов уже не попасть, спросили, где я могу долечиваться. Рассказываю: бабушка с дедушкой в Георгиевске… Направили к ним. До сих пор адрес помню! Бабушка на шею кинулась, плачет: «Что с тобой эти гады сделали, родной». А я всё радио слушаю. Прошло шесть дней, и наконец долгожданное объявление: «Ростов освобождён». Я обрадовался, кричу: «Бабулечка, всё, до свидания, Ростов освобождён!» А там, в Ростове, мама, Лиечка, друзья…

Медалью «За Ростов» ветеран гордится особенно: она выплавлена из разрушенной боевой техники

– Как добрались?

– Зацепился за первый попавшийся поезд и приехал. От Батайска шёл пешком, снег был неубран, но поверх снега постелили сено, чтобы лошади не скользили. Иду по улице Энгельса – сейчас Большая Садовая – всё в снегу, за дни оккупации никто ничего не чистил. Много разбитой военной техники. А в мешанине снега со льдом вмёрзли люди, уже мёртвые, лошади… Лошадь умирает, раскинув копыта – не пройти, не проехать. Еле добрался до дома. Мама в обморок падает. Дом пустой, сестрёнки нет, ушла добровольцем в армию, отца призвали… Пошёл я к военному коменданту. Город разрушенный, живых зданий по пальцам пересчитать. А затем пошёл к Лии Фёдоровне. А у неё родители во время бомбардировки Ростова погибли. Она осталась с бабушкой, а та жила рядышком, недалеко. Там же, около ипподрома. Встретились, обнялись… 

– Работали?

– А то как же. Меня назначили в Пролетарский райвоенкомат города Ростова, инструктором по всеобщему военному обучению района. Задача была – обучать тех, которые не были призваны. Было такое понятие «находиться на брони». Такого человека нельзя было призывать в армию, поскольку он был экспертом, на котором держалось производство. Например, очень толковым инженером. Я давал им азы военной подготовки, объяснял, как снарядить гранату, как подготовить зажигательную смесь, куда её бросать, где наиболее уязвимое место… Обедать мы ходили в буфет ТЮЗа, он находился на одной площади с военкоматом. Затем в июле 1942 года случилась вторая оккупация Ростова. Я приехал в Сальск, откуда меня направили в Сталинград. Сел на поезд. За 20-30 км до города – пробка из поездов. Что такое? Это немцы выбросили десант, железная дорога обрезана, рельсы взорваны. А стоящие эшелоны – отменная мишень для авиаудара. Все прибывшие из Ростова ползут задним ходом от Сталинграда. Вернулись в Сальск. Оттуда – на Северокавказский фронт, в Армавир. Приезжаю, а штаба уже нет. Разбомбили. Уехал в Орджоникидзе, ныне Владикавказ. 

– Вы никак не могли добраться до фронта. Вас не обвиняли в дезертирстве?

– Подозревали. В то время был 227-й приказ Сталина: «Ни шагу назад». Дезертиров расстреливали. Уже был СМЕРШ. Подъезжаем к какой-то станции, остановились. В матюгальник кричат: «Проверка документов! Военные налево, гражданские направо». Стоят столики, люди в зелёных фуражках – известные люди, НКВД. Подходит моя очередь. Мне говорят: «Старший лейтенант, ты ещё долго будешь бегать по фронту, пытаясь улизнуть от войны? Ты знаешь, что за это бывает? Вон за тем бугорком всё решается очень быстро!» Я объясняю ситуацию, показываю документы. Отправили к начальнику. Тот послушал меня и написал на командировочном листе: «Если до 16:00 не доберётся, подлежит задержанию и особой проверке». Но я успел.

– Как находили дезертиров?

– Знаете, в военное время самое дешёвое было – жизнь человека. Убить можно было за что угодно. Командир даёт приказ, солдат не выполняет – командир может применить оружие без какого-либо суда. Кто там разбирается… А дезертиров особенно не любили. Рассуждали так: мы тут стоим насмерть, столько людей погибло, а ты бежишь, трусливая собака? За автомат – и тра-та-та. Расскажу вам случай, который сам видел в Бессарабии. Идёт группа людей, десять-пятнадцать человек. Командир пехотного подразделения командует: «Стоять! Кто такие?» Докладывают: гражданские, были на заготовке леса. Документов при себе никаких. Обыскали, ничего не нашли. Кто в майке, кто в рубашке, кто в порванных брюках… И вдруг кто-то из солдат сказал: «Снимите обувь». В сёлах в те годы можно было найти любую одежду: рубашки, брюки, куртку. Местные всё бросали и бежали. 

– Тогда зачем разуваться?

– Нельзя было найти одного: носков. В те годы в деревенской хате откуда носки? Эти ребята накрутили портянки, надели обувь, которая подошла по размеру. А портянки, если их правильно надеть, лучше носков сидят. «Снимайте портянки», – говорит командир. Те снимают. А на портянках штамп с номером войсковой части. Значит что? Дезертиры. Командир приказывает: «Расстрелять!» Через десять секунд все были мертвы. А были бы босые – выжили бы.

– Я слышала, вы были в Тегеране.

– Был. Меня направили в Ташкент в запасной артиллерийский полк командиром батареи. Однажды вызвали в штаб Среднеазиатского военного округа и стали подробно расспрашивать: где родился, где жил... Я подумал, что меня решили назначить на «катюшу». В те годы они были засекречены, и водителей, и наводчиков набирали из командного состава. Так ничего и не объяснив, меня отправили в Ашхабад, оттуда – в Красноводск. Погрузили нас на пароход, я жил в пятой каюте. Плывём, я думаю, уже Баку должен появиться, а его что-то не видно. Расспрашиваю матросов. Те в ответ: «Ни о чём нас не спрашивай, рот откроем – отправят в штрафбат на фронт». И только в конце сообщение: «Товарищи командиры! Мы прибываем в Иран». Меня назначили заместителем командира горно-стрелкового полка.

– То есть в самой охране Сталина вы не состояли?

– Верно. Но в тот момент в Тегеране встречались Сталин, Черчилль и Рузвельт. Проходила конференция «большой тройки». Нашей задачей было находиться поблизости в горах. Нас держали как подкрепление, ведь в самом городе армии не было. Лошадей не дали, только мулов. Сёдла у них металлические, мощные, к ним мы прикрепляли орудия. Часть наших военных несла охрану дороги, а дорога там интересная – тоннели, пробитые в горах. Поступил приказ, чтобы мы взяли полный комплект вооружения. И с ним мы отправились в поход – мул шёл за мулом вдоль горных рек, и так день за днём. Мы должны были подойти поближе к Тегерану, но так, чтобы нас не обнаружили, и ждать приказа недалеко от города. К нам прикрепили радиста для поддержки связи. 

– Но обошлось без боя?

– Да. Потому что разведка сработала блестяще, всех переодетых немцев выловили. Знаете, как? У них обувь была очень качественная, добротная. А гвозди вбивались в подошву не с круглой шляпкой, а с квадратной. Так их и рассекретили. Когда операция закончилась, командир сказал, что готов представить меня к ордену или дать месяц отпуска. Представляете, отпуск в разгар войны! Я об этом даже мечтать не смел. Конечно, выбрал его. 

– Куда поехали?

– Домой. Я приехал к Лие и говорю: я пришёл жениться! А то война близится к концу, понаедут вояки в погонах, начнут ухаживать за моей Лиечкой… Черта с два я упущу момент. Сыграли свадьбу. Гостей было немного, самые близкие люди. Стол скромный – что-то спиртное, хлеб, колбаса. Абрикосы… Мне с женой повезло. 66 лет прожили душа в душу.

Александр Карпенко с Лией в день свадьбы

– Ничего не привезли ей из Тегерана?

– Целый чемодан шоколада и роскошный халат, который она надевала, когда в доме собирались гости. 

– Вам бывает обидно как ветерану?

– Больше всего расстраивает, когда люди говорят: «Знаем мы, как они воевали, пили беспробудно». Ничего подобного. Бывало, что пехоте выдавалась водка. Потому что когда ты молодой неопытный пацан, всего пять минут на поле боя, а на тебя прёт немец в рукопашном бою, исхода два. Либо ты его убьёшь, либо он тебя. А со страху так у парней ноги дрожали, тут бы дай бог телом управлять. Давали немного выпить, для храбрости. И ещё, знаете. Когда говорят, что армейский паёк – гадость последняя. В той тушёнке настоящее мясо было. А сейчас какую ни купи, даже самую элитную – всё не то. 

– Чего бы вы пожелали молодому поколению?

– Берегите память и мир. Дороже этого нет ничего не свете.

Ирина БАБИЧЕВА
Фото автора 
и из семейного архива Карпенко